— На помощь! — кричит он, и в момент, когда я выхожу в коридор, куда выбегают пассажиры, выламывается из своего купе — в шелковой пижаме, с безумным взглядом. — Боже святый! — говорит он. — Боже всемогущий! — И чтоб уж совсем унизиться и тем самым, возможно, отвести от себя погибель, добавляет еще и просительным тоном: — Боже милосердный!
Но неожиданно ему еще кое-что приходит в голову, и он решает помочь себе сам. Бросается к стенному шкафчику, где на всякий случай висят топор и пила, кулаком разбивает стеклянную дверцу, но поскольку не может сразу добраться до инструментов, оставляет их в покое, бешено толкаясь, прокладывает себе путь между столпившимися пассажирами, так что снова визжат полуголые дамы, и выпрыгивает из вагона.
Это длилось мгновение. Я только теперь почувствовал ужас: некоторую слабость в спине, временную неспособность сглотнуть. Все окружили чернорукого кондуктора, который тоже пришел с мертвыми глазами; дамы с обнаженными плечами заламывали руки.
Поезд сошел с рельсов, объяснил кондуктор, мы, дескать, сошли с рельсов. Что, как выяснилось позже, было неверно. Но подумать только, в сложившихся обстоятельствах кондуктор разговорился, отбросил официальную деловитость, важные события развязали ему язык, и он с чувством заговорил о жене.
— Я еще сказал своей жене: «Жена, — сказал я, — я вот ну совершенно уверен в том, что сегодня что-нибудь да случится».
И ведь действительно случилось. Да, в этом с ним все согласились. В вагоне непонятно откуда потянуло дымом, густым чадом, и мы предпочли выбраться в ночь.
Это можно было сделать, только спрыгнув с довольно высокой подножки на полотно, так как перрон отсутствовал, а кроме того, наш спальный вагон стоял заметно криво, скособочившись на другую сторону. Но дамы, спешно прикрыв наготу, отчаянно прыгали, и скоро мы все стояли между рельсов.
Было почти темно, но все-таки видно, что наши задние вагоны в общем-то в порядке, хоть и покосились. Но дальше, в пятнадцати — двадцати шагах! Недаром при этом толчке так отвратительно скрипело и громыхало. Там виднелись какие-то груды — по приближении показались края, — и по этим грудам блуждали фонарики проводников.
Известия пришли оттуда — возбужденные люди, которые принесли сообщения о положении дел. Мы, оказывается, находились у небольшой станции недалеко за Регенсбургом, из-за поломки стрелки наш скорый поезд угодил не на тот путь, на полной скорости врезался в стоявший там товарный, выбил его со станции, размозжил ему заднюю часть и сам тяжело пострадал. Большой локомотив мюнхенской фирмы «Маффай» был исковеркан и безнадежен. Стоимостью в семьдесят тысяч марок. А в передних вагонах, лежавших чуть не на боку, некоторые скамьи повъезжали друг в друга. Нет, человеческих потерь, слава Богу, кажется, нет.
Поминали некую пожилую даму, которую вроде бы «вытаскивали», но ее никто не видел. В любом случае людей пошвыряло друг на друга, детей завалило багажом, ужас охватил всех. Багажный вагон расплющило. Что, что случилось с багажным вагоном? Его расплющило. И я замер…
Вдоль поезда бежит чиновник, это начальник станции, он без фуражки и энергично и истерично раздает приказы пассажирам, чтобы удержать их в узде и увести с путей в вагоны. Но на него никто не обращает внимания, поскольку он без фуражки и безо всякой выправки. Как жаль этого человека! Вероятно, ответственность нести ему. Возможно, карьера его кончена, жизнь разбита. Было бы бестактностью спрашивать его о багаже.
Приближается в нашу сторону и другой чиновник — он в нашу сторону хромает, и по вахмистерским усам я узнаю его. Это проводник, бдительный проводник-увалень, которого я видел сегодня вечером, государство, отец наш родной. Сгорбившись, приложив руку к колену, он прихрамывает и ни о чем больше не думает, кроме как об этом своем колене.
— Ох, ох! — говорит он. — Ох!
— Ну? Ну? Что там?
— Ох, сударь, я попал в самое пекло, мне вдавило грудь, я избегнул опасности через крышу, ох, ох!
Это «избегнул опасности через крышу» отдает газетным репортажем; в повседневной жизни он наверняка не пользуется выражением «избегнуть опасности»; он пережил не столько аварию, сколько газетный репортаж об аварии, но мне-то что с того? Он не в состоянии предоставить мне сведения о моей рукописи. И про багаж я спросил у молодого человека, который — свежий, важный, возбужденный — шел от груды развалин.
— Да нет, сударь, никто не знает, что с ним! — И по его тональности я понял, что должен радоваться, что руки-ноги целы. — Все навалено, все вперемешку. Дамская обувь… — добавил он, решительно перечеркнув что-то в воздухе, и шмыгнул носом. — Вот разгребут завалы, все прояснится. Дамская обувь…
И я опять замер. Стоял, замерев, предоставленный сам себе, в ночи, между рельсами, стоял и прислушивался к своему сердцу. Будут разгребать завалы. Завалы с моей рукописью. То есть все разворочено, разодрано, видимо, разгромлено. Мой улей, моя художественная пряжа, моя умная лисья нора, моя гордость и каторжный труд, мое лучшее. Что же делать, коли так и будет? У меня не имелось копии того, что уже было написано, подогнано, выковано, что уже жило и звучало, — не говоря уж о заметках и наработках, всей этой сокровищницы материалов, которые я, как хомяк, раздобывал, натаскивал, надергивал, подслушивал годами. Так что же делать? Я внимательно прислушиваюсь к себе и понимаю, что начну все сначала. Да, со зверским терпением, с цепкостью неразвитого живого существа, у коего погубили чудесный, сложный плод его маленького умишки и усердия, после мига смятения и растерянности я снова начну все сначала, и, может, на сей раз дело пойдет немного легче…
Тем временем прибыла пожарная команда с факелами, бросавшими красный отсвет на груды, и когда я прошел вперед посмотреть на багаж, то оказалось, что он почти цел, все чемоданы на месте. Валялся груз из товарного поезда — невероятное количество мотков шпагата, целое море мотков шпагата, усыпавших землю, насколько хватало глаз.
Тут мне полегчало, и я смешался с людьми, которые стояли, переговаривались, знакомились в связи с произошедшим, бахвалились, надувались индюками. Представлялось несомненным, что машинист поезда повел себя отважно и предотвратил серьезную аварию, в последнюю минуту сорвав стоп-кран. Иначе, как говорили, неизбежно все было бы всмятку, а кроме того поезд сверзился бы с довольно высокого склона. Честь и слава машинисту! Его нигде не было, его никто не видел. Но слух о нем распространился вдоль всего поезда, и все мы в его отсутствие расточали ему хвалы.
— Этот человек, — сказал некий господин, вытянув руку куда-то в ночь, — этот человек спас нас всех.
И все кивали.
Но поезд стоял на пути, где ему стоять не полагалось, и потому следовало обезопасить его сзади, чтобы в него не врезался следующий. Для этого пожарные со смоляными факелами направились к последнему вагону, и возбужденный молодой человек, который так напугал меня своими дамскими ботами, схватив факел и размахивая им, тоже принялся сигналить, хотя не было видно ни одного поезда.
Порядок постепенно восстанавливался, и государство, отец наш родной, снова обрело былую выправку и внушительность. Послали телеграммы, предприняли все шаги, из Регенсбурга на станцию тихонько пыхтел на помощь состав, а на груды установили большой газовый световой аппарат с рефлекторами. Нас, пассажиров, теперь окончательно сняли с поезда и велели терпеливо ждать в маленьком здании станции ближайшей возможности уехать. Нагруженные ручной кладью, некоторые с повязками на головах, мы шли сквозь строй любопытствующих туземных жителей в зальчик ожидания, куда набились, уж как пришлось. А еще через час все кое-как рассыпались по специально поданному поезду.
У меня имелся билет первого класса (поскольку поездку мне оплачивали), но проку мне от него теперь не было никакого, так как все отдали предпочтение первому классу и в купе там набилось больше народу, чем в остальных. И все-таки, стоило мне занять местечко, кого я вижу наискосок от себя? Кто там вжат в угол? Господин с гамашами и рыцарскими выражениями, мой герой. Он без собаки — ее отобрали, — сидит, в нарушение всех господских прав, в мрачном застенке, сразу за локомотивом, и рыдает. У господина тоже билет желтого цвета, от которого ему тоже никакого проку, он ворчит и пытается выразить возмущение коммунизмом, огромным равенством перед лицом величества несчастного случая. Но другой человек по-простому отвечает ему:
— Да вы бы уж радовались, что сидите!
И с кислой улыбкой господин покоряется дикой ситуации.
А это кто идет, поддерживаемый двумя пожарными? Маленькая старушка, бабулечка в поношенной мантилье, та самая, которая в Мюнхене чуть было не села во второй класс.
— Это первый класс? — все спрашивает она. — Это действительно первый класс?
